Москва, 25.04.2024
Календарь событий
Вы здесь: / > Новости > НЕЗАБЫТОЕ, НЕЗАБВЕННОЕ…
23.11.11 — НЕЗАБЫТОЕ, НЕЗАБВЕННОЕ…
В «Литературной газете» №46-47 (6347) от 23.11.2011 опубликована статья лидера Детского фонда А.А. Лиханова «Незабытое, незабвенное», посвященная жизни и творчеству писателя, критика Л.А. Аннинского.
Публикуем полный текст статьи.
Лев Александрович Аннинский - личность, не нуждающаяся в представлении. Скорее, он сам многих и многое представил - я имею в виду наш непростецкий литературный мир, его ценности и мнимости, - всегда красноречив и почти всегда убедителен - по крайней мере, система его аргументации глубока, покоится на фундаменте не только серьёзнейших знаний, что должно быть у всех и всегда, но и нравственной определённости, что особенно существенно всегда и особенно в нашу нынешнюю смутную непогодь.
Но вот я беру в десятый, в пятидесятый, в сотый раз голубые фундаментальные тома в 500, 700, 800 страниц каждый, принадлежащие перу Льва Аннинского, и прочитав их от начала до конца, не знаю, не умею, не очень понимаю, как и что сказать о них.
От чего же я растерян?
Не от объема - напротив, толщина книг восхищает.
Пожалуй - от цифры тиража. Всего 33 экземпляра! Почему? Это при известности-то Аннинского, множественности его контактов, связей, наверное, дружб? Почему эти невероятные тома самим их тиражом кричат (или, все же, тихо, спокойно, сдержанно говорят): это не для всех; это даже не для чтения; это только зафиксированная данность - долгое время она имела облик заветных тетрадок, и в какой-то миг, когда бумаги писателя приводятся в порядок - вот, они в этот порядок приведены, и чтобы не было разночтений просто распечатаны, как когда-то распечатывали на машинке несколько экземпляров. Ну, тут чуточку поболее...
И вот допущенный в эти тома, я погружаюсь в человеческую жизнь.
Поначалу - воспоминания детства, установление родственных связей, тёплая свечечка тоски по ушедшим, по тем, кому был интересен будущий автор, сам по себе ещё чистый листок, по которому пишет, а порой и царапает жизнь своим ходом, по счастью, не всегда размеренным и чётким.
Рождение, мать и отец, родня, позже - лики друзей и случайных прохожих в определённом пространстве - тогдашней московской слободе Потылиха, которая ныне зовётся Мосфильмовской улицей, с рядами зарубежных посольств, знатной киностудией, небоскрёбами, означающими для кого-то новое благосостояние.
Но тогда - слобода, пригород Москвы, и дороги, способы, как мальчик Лёва Аннинский изредка добирался до города, греют душу и тут же наполняют её горечью - об ушедшем.
Первые восемь глав написаны вольным, ясным, чистым языком воспоминания, которое, в сущности - художественная проза зрелого литератора. Однако, читая это, исподволь чувствуется скрытый пока тайный писательский замысел - не для того же пред тобой несколько тяжеловесных томов? И - точно.
С девятой главы, оставив позади начальную жизнь - свою и своих близких, эпоху, когда человек в самую начальную свою пору еще не в состоянии фиксировать себя, иначе - «отлистав» собственным, сегодняшним, современным, и в вышей степени достойным текстом собственное начало, автор подводит нас к себе, тогдашнему.
Я бы подчеркнул это - подводит к себе подлинному, и сделать такое возможно только одним способом - себя и предъявить.
В 10 лет отроду, в 1944 году, Лев Аннинский начинает вести дневник.
Ну, мало ли - с кем не случается. И я, примерно, в такие же годы пробовал, да бросил: жизнь захлестнула. Но вот в том-то мое искреннее и уже теперь давнее по стажу этого моего ощущения, чувство, которое иначе как изумлением не назовешь: Лев Аннинский с 10 лет беспрерывно ведёт дневник, и эти тома и есть этот грандиозный, глубоко подлинный, правдивый документ, который автор рискнул распечатать тиражом в 33 экземпляра.
Вот первая запись. Привожу её полностью:
«Я, Лев Аннинский, с 10 лет начинаю вести свой дневник.
1944 год.
10 апреля. Проходили в школе глаголы. Нам выдали новые тетради, чтобы сшить.
Дома: только что пришёл из школы и грею себе обед. Событий никаких. Без четверти звонила Роза. Двадцать минут пятого звонила Роза.
Примечание 1951 (Льва Аннинского): Ну и что?
Примечание 2000 (Льва же Аннинского): Как что?! А Розин (это - тётя, А.Л) подарок ко дню рождения? Картинка гуашью - этюд какого-то мосфильмовского художника к какому-то фильму. И напутствие:
Дорогому Лёве - аванс в счёт действительного подарка ко дню рождения.
Поздравляю с Первым Десятилетием, желаю вырасти и стать талантливым художником и прошу подарить тогда мне, старушке, картину своей работы, а пока крепко целую. Тётя Роза. 7 апреля 44г. Москва.
Художником я так и не стал, тем более талантливым, но работы любимой тётке подарил, только не в том жанре».
Ещё одна запись, вторая.
«11 апреля.
Событий нет. Наши войска на фронтах заняли г. Армянск (Крым).
В 3 часа приехал мой брат Вадик, в 4 ч. уехал. Я долго стоял и глядел ему вслед, пока маленькая серая фигурка не скрылась за поворотом троллейбуса.
Нарисовал картину «Александр Македонский и его конь Буцефал».
Это - единственная цитата из дневника, которую я привожу. Во-первых, потому, что тут две самые первые записи десятилетнего человека. Вторая - про брата, за маленькой, исчезающей фигуркой которого следит автор, и это рождает читательское чувство, точнее - сочувствие, профессионально же - внятный эпизод - хоть литературы, хоть кино.
Но дело не в том, и не туда я клоню.
А к подлинности. В записях - неумело и, значит, просто, выраженное - чувство, ощущение. Правда того времени и того, тогдашнего автора.
С девятой главы начинаешь ощущать то время, в котором тогда обретается тот автор дневников.
И вот так - день за днем, может быть с какими-то пропусками, шестьдесят (!) лет подряд. Многие годы спустя автор в каких-то местах комментирует свои тексты. Чаще - иронизирует над собой, тогдашним (зря!), иногда - опровергает (тоже - зря!), но ведь не отвергает же свои тогдашние суждения, не отменяет их.
И вот здесь в полный рост является читателю та самая подлинность и правда минувшего, увиденного, записанного, оцененного не сейчас, а тогда - и, значит, абсолютно исторического - со всеми извивами, изломами, как всегда у нас - пересмотрами и переоценками бывшего у нас и с нами же.
Итак, что собрано в удивительных томах Льва Аннинского? Впрочем, здесь в самую пору остановиться и внести значимую поправку.
В 1956 году, считай - всего через 12 лет после первой дневниковой записи, Лев Александрович, встретил, как он сам формулирует свою «первую разделённую любовь» Александру Николаевну Коробову.
Это ведь великое счастье - когда люди проходят вместе всю свою сознательную жизнь (Александра Николаевна недавно скончалась) и проходят её вот таким уникальным образом. А именно: и Александра Николаевна, вторая половинка Льва Александровича, с детства же, с 1946 года вела дневник, который, как и всю последующую их общую жизнь сумела прокомментировать в 1998 - 2007 годах. Всё это составило ещё несколько, столь же полновесных томов семьи Аннинских.
Это разъяснение требуется мне, чтобы просто подтвердить ситуацию: два человека, близких по духу и живущих под одной крышей, записали своё взаимное восприятие всего сущего вокруг них, которое, конечно же, не могло не различаться, не всегда соприкасалось с одними и теми же событиями, но оказалось поразительно достоверным.
Как - что?
Всем хорошо известна традиция дневника - тут и Толстой, с его философским самообъяснением, и братья Гонкур - свидетели французской культурной средины 19 века. А один лишь Достоевский с его «Дневником писателя» чего стоит! И у Аннинских внешне - дневник со всеми, присущими дневнику, атрибутами: события, происходящие с автором или вокруг него, атмосфера времени, дух семьи...
Но вот что показалось мне. Дневник - отдельно Льва Александровича и отдельно - Александры Николаевны построились как параллельные, напоминающую железнодорожный путь из двух рельсов, дорога, по которой и движется из начальной в конечную точку не похожая, ясное дело, на вагон, но прочная духовная конструкция по имени семья.
Да, дневники полны повседневности, тем, что мы называем бытом, но из этого быта как-то ненавязчиво, но внятно выступает осознание, оценка, смысл, суждение, и в какой-то миг ты начинаешь следить именно за этим - за фоном текста, за убеждениями, которые формируются не каким-то там особенным способом, а самой жизнью - просто жизнью, с её простыми событиями, обыкновенностью, стремлениями того или иного отрезка жизни, преодолениями и всем иным, чем мы полны каждый день - всякий человек, пишущий или нет.
По моему ощущению - не сразу, но постепенно - многостраничные записи, а, значит, годы отфиксированные в них, - переплавляются в нечто большее, чем домашний ежедневник.
Мне кажется, многие тома мужа, многие тома жены и тома, предшествующие им, как и последующие, словно подводящие итоги, слились в некое социологическое описание, в срез времени, в котором обретались все люди примерно этого возраста и этого времени проживания. То, что называется поколением.
Собственно, это есть самое настоящее исследование жизни - с конца войны и начала послевоенного существования к нашему нынешнему обретанию.
У геологов, в особых хранилищах, навечно хранятся керны - круглые столбики пород, пробы, вынутые из больших глубин. Исследуя пласты земной коры, спецы понимают не только полезность тех или иных уровней залегания для человека, но и сознают устройство нашего земного шара вообще.
Керн - самый достоверный свидетель развития природы.
Вот я и подумал, что дневники Льва Александровича и Александры Николаевны Аннинских, это более чем очередные керновые пробы, впечатляюще зафиксировавшие суть разных периодов существования - не всегда развития, увы! - нашего государства, общества, нас самих.
Вдумайтесь ещё раз: день за днем, шестьдесят лет подряд!
Как-то в наших газетах мелькнуло сообщение, что некий американский сенатор выпустил чуть ли не 100 томов своих деловых (наверное, не только!) записей. Так сказать, хроника жизни и деятельности. Внуки подзабытого Аркадия Первенцева (а готовил это его сын Владимир, внезапно и недавно ушедший) выпустили первые два тома его дневников и записей, которых всего наберется целых 10 - но тут все начинается пером уже утвердившегося в жизни человека. Кажется, Давид Самойлов вел «подённые записи», давно введённые в литературный оборот. Регулярно переиздаётся дневник Нагибина.
Прецеденты существуют - но!... Тома Аннинских, начатые в наивном детстве, это все же нечто совершенно иное и неожиданное. Эти две подлинные пробы особенно ценны тем, что начаты в детстве, и, детство, кстати, прожитое ими, предстаёт не наивно - неопытным, а ищущим, и - находящим.
Документ, терпеливо и упорно слагаемый многие лета, несмотря на житейские неудачи, являемые всем, на лень, диктуемую, порой просто погодой и дурным настроением хотя бы, на нетерпение, рождаемое ситуацией, неудобством - словом, документ, создаваемый при всех трудностях повседневности, документ, написание которого напоминает езду вездехода по негладкой, пересечённой местности, вызывает восхищение и признание: эти дневники, оставаясь, конечно же, дневниками двух близких людей, трогают такие струны и совершенно точно следуют «принципу керна» - безукоризненной пробе времени и пространства, что, на мой взгляд, и требует признать их необыкновенным социологическим исследованием.
Исследованием, которое и само по себе - событие жизни.
А ещё все эти тома очень чувственны, хранят в себе некий таинственный упрёк всем иным за нашу, пожалуй, душевную леность, за неготовность принять на себя такую тяжесть как ежедневный самоанализ.
Ведь жизнь всякого из нас таит в себе неизречённый смысл, и сохранить этот смысл в записи - значит обрушить память в такую неизбывную скорбь, с которой жизнь превращается в непреходящую боль, но без которой и сама-то жизнь просто исчезает.
Передавая мне толстенные эти тома, Лев Аннинский, обронил такую фразу:
- Не знаю, что с этим делать!
А я знаю. Переиздать. Но тиражом поболее, чем скромные 33 экземпляра. Хотя бы для того, чтобы главные архивы, социологические центры и ведущие библиотеки сохранили эти керны про нашу с вами жизнь и страну.
А ещё для того, чтобы новые люди, придущие в этот мир, получили в руки не пересказ жизни, не её интерпретацию, а саму жизнь, «зарегистрировованную» двумя реальными, умными, страдающими, а оттого подлинными сердцами.
Альберт Лиханов
